Читать книгу - "Пилот `Штуки`. Мемуары аса люфтваффе - Ганс-Ульрих Рудель"

Два месяца спустя нас переводят в район Шнайдемюля. Началась война с Польшей! Я никогда не забуду свой первый полет через границу другого государства. Я сижу напряженно в своем самолете, ожидая того, что должно произойти дальше. Мы испытываем благоговейный страх перед зенитным огнем и относимся к нему со значительным почтением. Польские истребители поднимаются в воздух редко и с большим опозданием. То, что было сухим предметом в классной комнате, становится сейчас волнующей реальностью. Мы фотографируем железнодорожные станции в Торне и Кульме, чтобы установить направление движения и районы сосредоточения польских войск. Позднее наши миссии ведут нас дальше на восток к железнодорожной линии Брест-Литовск — Ковель — Луцк. Верховное командование хочет знать, как перегруппировываются на востоке поляки и что делают русские. Для миссий в южной зоне мы используем в качестве базы Бреслау.

Война в Польше вскоре окончена, и я возвращаюсь в Пренцлау с Железным крестом 2-й степени. Здесь мой командир тут же понимает, что у меня не лежит душа к разведывательным полетам. Но он полагает, что при нынешнем состоянии дел мое прошение о переводе в часть пикирующих бомбардировщиков не будет иметь успеха. И в самом деле, несколько моих попыток оканчиваются ничем.

Мы проводим зиму во Фрицларе неподалеку от Касселя. Наша эскадрилья совершает полеты на западе и северо-западе, поднимаясь в воздух с приграничных аэродромов. Мы летаем на очень большой высоте и поэтому каждая команда должна пройти специальное обследование для того, чтобы проверить свою пригодность для таких полетов. Вердикт Берлина — я не смог пройти тест на пригодность к полетам на большой высоте. Поскольку «Штуки» летают на малой высоте, моя эскадрилья поддерживает прошение о переводе в часть пикировщиков, и я обретаю надежду, что смогу воссоединиться со своей «первой любовью». Однако когда два экипажа один за другим пропадают без вести, меня снова посылают на обследование. На этот раз меня посчитали «исключительно пригодным для полетов на больших высотах», очевидно, что в первый раз они допустили ошибку. Но хотя Министерство не отдает конкретных приказов о моем назначении, я переведен в Стаммерсдорф (Вена) в авиационный тренировочный полк, который позднее переезжает в Крайлсхейм.

Во время компании во Франции я исполняю обязанности адъютанта полка. Все мои попытки обойти соответствующие каналы и напрямую связаться с отделом кадров Люфтваффе не помогают — я черпаю сведения о войне из радио и газет. Никогда я так не падал духом как в это время. Я чувствовал себя так, как будто был сурово наказан. Один лишь спорт, которому я отдавал всю свою энергию и каждую свободную минуту, приносил мне некоторое облегчение. В это время я редко поднимался в воздух, да и то лишь в легком спортивном самолете. Основная моя работа заключалась в военной подготовке рекрутов. Вылетев на выходные дни в отвратительнейшую погоду на самолете Хейнкель-70, с командиром в качестве пассажира, я чуть не разбился в Швабских Альпах. Но нам повезло, и мы благополучно вернулись в Крайлсхейм.

Мои бесчисленные письма и телефонные звонки наконец-то возымели действие, вероятно потому, что меня посчитали занудой, от которого надо избавиться. И вот я возвращаюсь в свой старый полк пикирующих бомбардировщиков в Граце, который в данный момент базируется в Кане на берегу Ла-Манша. Боевые действия здесь практически подошли к концу и мой друг, вместе с которым я служил еще в Граце, во время тренировок передает мне свой опыт полетов в Польше и во Франции. Я усваиваю его уроки достаточно быстро, поскольку я ждал этого момента целых два года. Но никто не может схватить все за пару дней, и даже сейчас я учусь новому не слишком быстро. У меня нет практического опыта. Здесь, во французской атмосфере вечной погони за развлечениями, мой образ жизни, пристрастие к спорту и привычка пить молоко еще более подозрительны, чем прежде. И поэтому когда нашу эскадрилью переводят на юго-восток Европы, меня посылают в резервную часть в Граце ожидать дальнейших распоряжений. Научусь ли я когда-нибудь своему ремеслу?

Начинается компания на Балканах — и снова я оказываюсь не у дел. Грац временно используется в качестве базы для частей пикировщиков. Тяжело это видеть. Идет война в Югославии и Греции, а я сижу дома и практикуюсь в полетах в строю, бомбометании и ведении огня из бортового оружия. Я занимаюсь этим три недели и в одно прекрасное утро я неожиданно говорю себе: «Сейчас наконец-то прозвенел звонок и ты можешь делать с самолетом все, что захочешь». И это правда. Мои инструкторы изумлены. Диль и Йоахим могут выделывать любые трюки, когда ведут наш так называемый «цирк», но моя машина всегда держит свое место в строю, справа прямо за ними как будто бы я прикреплен невидимым канатом, неважно, начинают ли они петлю, пикируют или летят вниз головой. Во время учебного бомбометания я почти никогда не кладу бомбу дальше десяти метров от цели. В стрельбе с воздуха я обычно выбиваю 90 очков из 100. Иными словами, я закончил обучение. В следующий раз, когда приходит запрос на пополнение для эскадрильи, находящейся на фронте, я буду одним из них.

Вскоре после пасхальных каникул, которые я провожу, катаясь на лыжах в окрестностях Пребикля, долгожданный момент настает. Поступает приказ перегнать самолет в эскадрилью «Штук», расквартированную на юге Греции. Одновременно приходит приказ о моем переводе в эту часть. Лечу через Аграм и Скопье в Аргос. Здесь я узнаю, что должен следовать дальше на юг. Эскадрилья находится в Молаи, на самой южной оконечности Пелопонесса. Для того, кто получил классическое образование, полет особенно впечатляет и пробуждает многие школьные воспоминания. Я, не теряя времени, докладываю командиру своей новой части о прибытии. Я глубоко взволнован, наконец-то пришел мой час, и я скоро приму участие в серьезных военных операциях. Первым, кто меня встречает, является адъютант, его, и мое лицо одновременно мрачнеет. Мы — старые знакомые... это мой инструктор из Кана.

«Что ты здесь делаешь?», спрашивает он.

Его тон действует на меня как холодный душ.

«Докладываю о прибытии».

«Не будет тебе никаких боевых задач, пока ты не научишься как следует управлять «Штукой».

Я с трудом сдерживаю гнев, но держу себя под контролем даже когда он добавляет с унизительной улыбкой: «Ты хоть чему-нибудь научился с тех пор?»

Ледяное молчание — до тех пор, пока я не нарушаю нетерпимую паузу: «Я умею управлять самолетом».

Почти с презрением — или мне так только показалось? — он говорит с ударениями, которые окатывают меня ледяной волной:

«Я передам твое дело на рассмотрение командира и будем надеяться на лучшее. Пусть он решает. Это все, можешь идти и привести себя в порядок».

Когда я вышел из палатки в слепящее солнечное сияние, я мигаю — не только потому, что оно такое яркое. Я борюсь с нарастающим внутри меня чувством отчаяния. Затем здравый смысл подсказывает мне, что у меня нет причин терять надежду. Адъютант может быть предрасположен против меня, но его мнение обо мне — это одно, а решение командира может быть совсем иным. Предположим даже, что адъютант имеет такое влияние на командира — но возможно ли, что решение не будет принято в мою пользу? Нет, вряд ли командир будет колебаться, потому что он даже не знает меня и, конечно же, составит свое собственное мнение. Приказ немедленно доложить командиру прерывает мои размышления. Я уверен, что он сам решит, как поступить со мной. Я докладываю. Он отвечает на мое приветствие довольно апатично и подвергает меня длительному и молчаливому осмотру. Затем он, растягивая слова, произносит: «мы уже знаем друг друга», и, возможно, заметив выражение несогласия на моем лице, отмахивается от моего молчаливого протеста движением руки. «Конечно, знаем, поскольку мой адъютант знает о вас все. Я знаю вас с его слов настолько хорошо, что вплоть до дальнейших распоряжений вы не будете летать с моей эскадрильей. Вот если в будущем у нас не будет хватать людей...»